А.И. СОЛЖЕНИЦЫН. Наши плюралисты

О ком я собрался тут — большей частью выехали, иные остались, одни были участники привилегированно­го коммунистического существования, а кто отведал и ла­герей. Объединяет их уже довольно длительное общест­венное движение, напряжённое к прошлому и будущему нашей страны, которое не имеет общего названия, но среди своих идеологических признаков чаще и охотнее всего выделяет «плюрализм». Следуя тому, называю и я их плюралистами.
«Плюрализм» они считают как бы высшим дости­жением истории, высшим благом мысли и высшим каче­ством нынешней западной жизни. Принцип этот неред­ко формулируют: «как можно больше разных мне­ний», — и главное, чтобы никто серьёзно не настаивал на истинности своего.
Однако может ли плюрализм фигурировать отдель­ным принципом, и притом среди высших? Странно, что­бы простое множественное число возвысилось в такой сан. Плюрализм может быть лишь напоминанием о мно­жестве форм, да, охотно признаем, — однако же цельного движения человечества? Во всех науках строгих, то есть опёртых на математику, — истина одна, и этот всеобщий естественный порядок никого не оскорбляет. Если исти­на вдруг двоится, как в некоторых областях новейшей физики, то это — оттоки одной реки, они друг друга лишь поддерживают и утверживают, так и понимается всеми. А множественность истин в общественных науках есть показатель нашего несовершенства, а вовсе не нашего из­быточного богатства, — и зачем из этого несовершенства делать культ «плюрализма»? Однажды, в отклик на мою гарвардскую речь, было напечатано в «Вашингтон пост» такое письмо американца: «Трудно поверить, чтобы раз­нообразие само по себе было высшей целью человечест­ва. Уважение к разнообразию бессмысленно, если разно­образие не помогает нам достичь высшей цели».
В той речи я как раз и говорил о множестве миров на Земле, не обязанных повторять единую стандартную колодку Запада, — то и есть плюрализм. Но наши «плюра­листы» сперва хотят обстрогать всех в эту единую колодку (так это уже — монизм?) — а внутри неё разрешить — мыс­лящим личностям? — «плюрализм».
Да, разнообразие — это краски жизни, и мы их жаж­дем, и без того не мыслим. Но если разнообразие стано­вится высшим принципом, тогда невозможны никакие общечеловеческие ценности, а применять свои ценности при оценке чужих суждений есть невежество и насилие. Если не существует правоты и
неправоты — то какие удерживающие связи остаются на человеке? Если не существу­ет универсальной основы, то не может быть и морали. «Плюрализм» как принцип деградирует к равнодушию, к потере всякой глубины, растекается в релятивизм, в бессмыслицу, в плюрализм заблуждений и лжей. Остаёт­ся — кокетничать мнениями, ничего не высказывая убеж­дённо; и неприлично, когда кто-нибудь слишком уверен в своей правоте. Так люди и запутаются, как в лесу. Спел с гитарою Галич — и с тех пор сотни раз повторены и дек­ларативно выкрикнуты полюбившиеся слова:
                                              ...Не бойтесь пекла и ада,
                                                        А бойтесь единственно только того,
                                                        Кто скажет: «Я знаю, как надо».
Чем и парализован нынешний западный мир: поте­рею различий между положениями истинными и ложны­ми, между несомненным Добром и несомненным Злом, центробежным разбродом, энтропией мысли — «поболь­ше разных, лишь бы разных!». Но сто мулов, тянущих в разные стороны, не производят никакого движения.
А истина, а правда во всём мировом течении од­на — Божья, и все-то мы, кто и неосознанно, жаждем именно к ней приблизиться, прикоснуться. Многоразличие мнений имеет смысл, если прежде всего, сравнени­ем, искать свои ошибки и отказываться от них. Искать всё же — «как надо». Искать истинные взгляды на вещи, приближаться к Божьей истине, а не просто набирать как можно больше «разных».
Однако я не настаиваю, что правильно выбрал тер­мин. Будем пользоваться им как рабочим. Зато — какое ду­ховное пиршество нас ждёт! Как изумимся мы сейчас бес­численным переливам плюралистической мысли, бес­крайнему спектру!
Увы, доглядясь: даже в иных западных странах сего­дня «плюрализм» остаётся скорее лишь лозунгом, чем де­лом. Современное западное образованное общество (а оно-то и диктует) — на самом деле мало терпимо, и да­же особенно — к общей критике себя, всё оно — в жёстком русле общепринятого направления; правда, для обузда­ния противящихся действует не дубиной, а клеветой и зажимом через финансовую власть. И — подите пробейтесь через клубок предвзятостей и перекосов в какой-нибудь сверкающей центральной американской газете.
С удивлением видим, что таковы и первые крепну­щие шажки плюралистов наших: «Проповедывать демо­кратиям о вреде демократий — дело неблагодарное». Справедливо изволили заметить. Но — тоталитаризму о вреде тоталитаризма тем более не напроиоведуешься, тогда разрешите узнать, чем демократия вдумчивей и объективней? Странно, вот уже несколько лет ширяет крыльями на Западе наш ничем не стеснённый плюра­лизм (уж ни на кого не кивнёшь, что не дали «самовыразить­ся») — и где же вереница его освежающих спасительных от­крытий? Всего лишь несколько поверхностно-плёноч­ных, да ещё и наследованных, убеждений. И первейшее из них — о русской истории. Разумеется — «в целом», в са­мой общей сводке, а не в конкретном анализе.
Когда я попал в Швейцарию и услышал от тамош­них радикалов (есть и там радикалы, а как же?), что «это у вас такой плохой социализм, а у нас будет хороший», — я изу­мился, но и снисходительно: сытые, неразвитые умы, вы ж ещё не испытали на себе всей этой мерзости! Но вот приезжают на Запад «живые свидетели» из СССР и — вме­сто распутывания западных предрассудков — вдруг начи­нают облыжно валить коммунизм на проклятую Россию и на проклятый русский народ. Тем усугубляя и западное ослепление, и западную незащищённость против комму­низма. И здесь-то и лежит вся растрава между нами.
И поразительно: разные уровни развития, разные возрасты, разная самостоятельность мысли, а все — в еди­ную оглушающую дуду: против России! Как сговорились.
«Марксистская опричнина — частный случай рос­сийской опричнины.» — «Сталинское варварство — пря­мое продолжение варварства России.» — «Царизм и ком­мунизм — один и тот же противник.» — «Всё перешло в руки деспотизма не в 1917, а в 1689» (по другому вариан­ту—в 1564). — «Русский мессианизм под псевдонимом марксизма.» — «Разделение русской истории на дооктябрь­скую и послеоктябрьскую — под сомнением...» — «Комму­низм — идеологическая рационализация русской империалистической политики, — более универсальная, чем сла­вянофильство или православие.» — «Нет изменения в русской политике с 1917 года.» — «Преувеличенное отношение к октябрьскому перевороту: ...уничтожение пер­воначальной модели (революции), возврат русской исто­рии на круги своя.» — «Семена социализма погибли в рус­ской почве.» (Тут соглашусь: почва оказалась для социа­лизма крепенькая, пришлось киркой добавлять.) — «К а к до революции господствовало зло и подавлялось добро, т а к и после революции.» — «Между царизмом и советизмом прямая преемственность в угнетении», «качествен­ное сходство».
Господа, опомнитесь! В своём недоброжелательст­ве к России какой же вздор вы несёте Западу? зачем же вы его дурачите? Не было в до-большевицкой России ЧК, не было Гулага, массового захвата невинных, ни системы всеобщей присяги лжи, проработок, отречений от роди­телей, наказаний за родство, люди свободно избирали вид занятий, и труд их был оплачен, городские жёны не работали, один отец кормил семью в 5 и 7 детей, жители свободно переезжали с места на место, и, самое доро­гое, — в эмиграцию тотчас, кто хотел, — и философ нам говорит, что тут качественное сходство?
«Христианство — это путь, не испытанный Росси­ей.» — «Религиозность русского народа и в прошлом была сомнительной.» (Цитаты из разных, из разных, я чаще не указываю кто, однако на полях рукописи помечаю — кни­гу, журнал, страницу.) — «Русское православие столь же поверхностно, как и русский марксизм.» — «Религия, ко­торую как будто исповедует русский народ» (вернулись к Белинскому). — «Совесть... у нас постоянно находилась на положении пасынка.» (Прочистим уши: это о России? Да где же шире жило покаяние, и на людях? Или, при все­общем отвращении к судебной волоките, купеческая и ре­месленная деятельность по устному слову, а не по пись­менному договору, — много ли такого в Европе? Да даже это проникало и в государственные документы (Екатери­на, 1778): купцам платить налог 1% «с капитала, объяв­ленного по совести». Но в народные свойства не погружа­ется глаз их.) Даже: «духовная структура» русских унаследована от монголов, «она застойна, не способна к разви­тию и прогрессу» (понимать: унтерменши? безнадёжная раса?). — «Страна Иванов и Емель.» — «Грузин Сталин больше всех приближается к русскому идеалу.» — «Жан­дарм Европы Суворов, реакционер Кутузов» (протереть глаза: воскрес Покровский? так же учили в 20-е годы). И на каждом шагу у самых разных: «гениальный маркиз де Кюстин»... «великолепная книга маркиза де Кюстина» (это — хором, нашли себе достойного учителя-туриста, отчего тогда не Теофила Готье?). — «Была ли Россия тюрь­мой народов? У кого достанет совести это отрицать?» А у кого достало совести эту пропагандную мерзость по­вторять? У Шрагина.
     
С большой лёгкостью рассуждает он (они) о любом веке русской истории — то из XIII века, тут же держи из XVII, да откуда же такая эрудиция крылатая? Да разве можно хотя бы по русской истории знать все века уверен­но и равномерно? У меня вот, слабака, вся жизнь ушла на один 1917 год. А секрет прост, доглядитесь в сноски: Шрагин не затрудняет себя чтением источников, он ци­таты выдёргивает вторичные, из уже нахватанных кем-то обзоров, да всё ревдемократов или радикалов, а уж как они там отбирали? — совесть-то у нас, пишут, была пасы­нок. (Знаю, знаю я эту слабость, сам когда-то обжёгся на «Истории русской общественной мысли» Плеханова, та­кие же нахватанные цитаты приводил и я. Тому потоку, как понимали все умные люди, нашей Освобожденческой идеологии — очень легко поддаться, трудно сопротивиться. Встречалось это и у меня — и пока идёшь в направле­нии потока, с тем большей силой тебя уверенно поддер­живает слитное общество.) И Чернышевского цитирует нам целыми страницами, спасибо! С таким фундамен­том вот и выводят они «русский либерализм — от конца XIX века», даже не знают, откуда он пошёл и что он есть. Вот и узнаём: «идея "святой Руси"... предусматривает, что ответственность за всё плохое несём не мы с вами», — ну, откуда это притянуто? тогда и понятия греха не было в России?
    
С большой лёгкостью рассуждает он (они) о любом веке русской истории — то из XIII века, тут же держи из XVII, да откуда же такая эрудиция крылатая? Да разве можно хотя бы по русской истории знать все века уверен­но и равномерно? У меня вот, слабака, вся жизнь ушла на один 1917 год. А секрет прост, доглядитесь в сноски: Шрагин не затрудняет себя чтением источников, он ци­таты выдёргивает вторичные, из уже нахватанных кем-то обзоров, да всё ревдемократов или радикалов, а уж как они там отбирали? — совесть-то у нас, пишут, была пасы­нок. (Знаю, знаю я эту слабость, сам когда-то обжёгся на «Истории русской общественной мысли» Плеханова, та­кие же нахватанные цитаты приводил и я. Тому потоку, как понимали все умные люди, нашей Освобожденческой идеологии — очень легко поддаться, трудно сопротивиться. Встречалось это и у меня — и пока идёшь в направле­нии потока, с тем большей силой тебя уверенно поддер­живает слитное общество.) И Чернышевского цитирует нам целыми страницами, спасибо! С таким фундамен­том вот и выводят они «русский либерализм — от конца XIX века», даже не знают, откуда он пошёл и что он есть. Вот и узнаём: «идея "святой Руси"... предусматривает, что ответственность за всё плохое несём не мы с вами», — ну, откуда это притянуто? тогда и понятия греха не было в России?
О самом народе: «Русские — сильный народ, только голова у них слабая», «умственная слабость». «Широкая русская натура Подонка.» И о России в целом: «Что это за девушка, которую все, кому не лень, насилуют?» А один глубокий их мыслитель открыл: все нации — существи­тельные, только «русский» — прилагательное! Так вы что, усмехается, сами себя за людей не считаете? Боже, как это проницательно! Только не подумал ни мыслитель, ни редактор журнала, что ведь «Пинский» и «Синяв­ский» — тоже прилагательные. Да ведь какой «учё­ный», — а то тоже прилагательное. (Эта мысль до того показалась им глубока, что в двух смежных номерах жур­нала приводят её от двух разных лиц, оба претендуют на авторство.)
Но были всё же у России и заслуги: «Россия отли­чается от азиатских обществ лишь тем, что сумела создать европейски мыслящую интеллигенцию». А уж «вина ин­теллигенции за удручающие события русской истории сильно преувеличена», хотя, правда, интеллигенция и «пыталась подменить прошлое и будущее России». Вот это — самокритично. Вот это — очень верно сегодня.
В процессе глубокого плюралистического исследо­вания рождены и новые важные термины: не «славяно­фильство», а «монголофильство» (Амальрик). И — «тата­ро-мессианская Россия», «татарский мессианизм» (Янов). Термины настолько богатые и загадочные, что хоть объявляй конкурс на истолкование.
И как ни обтрагивают мёртвое тело старой России равнодушные пальцы наших исследователей — всё вот так, одно омерзение к ней. А потому — вперёд! к перспек­тиве! к Октябрьской революции!
Рвут к Октябрю, объяснить нам скоренько и Ок­тябрь, — но я умоляю остановиться: а Февраль?? Разреши­те же хронологически: а что с Февралём?
Вот удивительно! Столько отвращения к этой стра­не, такая решительность в суждениях, в осуждениях по­рочного народа — а слона-то и не приметили! Самая круп­ная революция XX века, взорвавшая Россию, а затем и весь мир, и так недалеко ходить по времени, это ж не Филофей с «Третьим Римом», и единственная истинная революция в России (ибо 1905 — только неудавшаяся рас­качка, а Октябрь — лёгкий переворот уже сдавшегося режима), — такая революция никем из наших оппонентов не упоминается, не то что уж не исследуется. Да почему же так?
Да откровенно: нечего сказать. Трудно объяснить в благоприятном смысле для либералов, радикалов и ин­теллигенции. А во-вторых, не менее главное, снижу го­лос: не знают. Вот так, всё учили, до, и после, и вокруг, и XVI век, а Февраля — не знают. Отчасти потому, что и большевицкие пропагандисты и учащие профессора всегда спешили вперёд — к Октябрю и к интернациональ­ному счастью народов, освободившихся из российской тюрьмы. Отчасти — и сами промарщивают эти неприят­ные 8 месяцев, трудные к оправданию.
А между тем, господа, вот тут-то и был взрыв! Вот тут-то и выхвачен бомбовый чёрный ров — а вы как легко облетаете его на крылышках.
А я — взялся напомнить. Я годами копил, ко­пил — не цитаты из чьих-то обзоров, а самые первичные факты: в каком городе, на какой улице, в каком доме, в ка­кой день и в котором часу, и несколько сотен важнейших деятелей всех направлений, всех видов общественной жизни, и каждого жизнь осматривается, когда доходит до описания его действий, и повествование без главного ге­роя, ибо не бывает их в истории миллионных передвиже­ний. И начал из тех Узлов публиковать главы, обильные фактами и цитатами из жизни, сгущённый, объективный исторический материал, открытый для суждения всем, дюжина глав, страниц уже до 400, да петита.
И что же? Вот поразительно! Обмолчали! Любую фразу моей публицистики (десятая часть написанного мной) — выворотили, обнюхали, истолковали, испровергли с десяти сторон. А эти главы — как не заметили. Отче­го же их перья не клюют вот это? Казалось бы: философу Шрагину с его искренней «тоской по истории» (пере­печатывает из книги в книгу, и как верно требует — помнить! вспоминать!) — вот бы и брать историю! разве­дать, оценить, указать на ошибки, раскритиковать, разнести вдрызг? Нет!.. Во-вторых, опять-таки: это не та доступная обзорная либеральная культура, нарастающая сама на се­бе слоями — вторично, третично, где уже до нас потрудились многие просвещённые умы, а мы только — хвать при­мер из XV века, хвать из XVIII, — а здесь труда много класть, и здесь потребно собственное вживание в обна­жённую историю, стать и ощутить себя в её трясении бес­помощным стебельком. Куда легче порассуждать «вооб­ще». Но и, во-первых, это всё — крайне неприятный мате­риал, идущий в противоречие с теориями и желаниями, непривлекательное знание. И — смолчали, обошли, как нет, как не было!
Не все, отдадим справедливость. Профессор Эткинд, из самых пламенных плюралистов, окрикнул (это место и другие все заметили): зачем я в думском заседа­нии цитирую крайне правого Маркова 2-го? (А он держал там речь больше полутора часов, ему продляли, как же мне отобрать? я там не председатель. Значит — вычерк­нуть, переписать историю по оруэлловскому рецепту?) А главное, окрикнул: «Нет смысла задним числом устраи­вать суды над Милюковым или, скажем, Парвусом (над Сталиным — нужно, это вопрос иной)». А — почему иной? А как насчет Ленина? — не указал. И ещё один историк: «нас не интересует роль Парвуса в русской революции».
Вот так так! Вот это «тоска по истории»! Да ведь и пишут: «что пользы расчёсывать язвы, и без того зудя­щие нестерпимо»?
Ба! Так от демократических плюралистов я слышу то же самое, что слышал от коммунистических верзил с дубинами, когда прорвался «Иван Денисович» (не пус­кали меня дальше, к «Архипелагу»): не надо вспоминать! зачем ворошить прошлое? — это так больно, это сыпать соль на старые раны!
Так тем опаснее станет для нас Февраль в будущем, если его не вспоминать в прошлом. И тем легче будет за­бросать Россию в её новый роковой час — пустословием. Вам — не надо вспоминать? А нам — надо! — ибо мы не хо­тим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 ме­сяцев развалившего страну. Мы предпочитаем ответст­венность перед её судьбой, человеческому существова­нию — не расхлябанную тряску, а устойчивость.
О Семнадцатом годе потому и судят так невежест­венно и с такой лёгкостью, что года этого не представляют. (Кто дерзает и на фантастические выкладки, почти вроде марсианского десанта: а вдруг бы «черносотенцы взяли в свои руки»?..) Народную распущенность, возбуж­дённую еще до большевиков всеми образованскими под­стрекательствами Февраля, теперь изображают корен-но-народным прорывом векового классового гнева, для которого большевики оказались лишь послушными удобными выразителями.
И поэтому заговорщицкий. октябрьский перево­рот? — «Бунт народа.» — «Лидеры октябрьского переворо­та скорее были ведомыми осуществителями массовых же­ланий (а лидеры Февраля — стало быть, не массо­вых? — А.С.). ...Они не порывали с народной почвой» (! — в Женевах, в бреде соцдемовских брошюр). «Как ре­волюция, так и её последствия — национальны.» (Да, това­рищи-господа, зачем же вы из Советского Союза уезжали? это можно всё и там открыто печатать.) «Взбунтовавший­ся народ руками ленинской партии свергнул интеллигент­скую демократию», — и барашкам-ленинцам реабилита­ция. И даже так рыдают: «развитие марксизма было при­остановлено Октябрьской революцией». И размышляет философ: «Октябрьская революция последовательно, не минуя ни одного пункта, опровергла все утверждения марксизма». (Например — марксову «науку восстания», за­хват банков, телеграфа, власти? диктатуру «авангарда», классовую борьбу? атеизм как стержень идеологии, сокру­шение «жандарма Европы»? — да многое...) «Октябрьский переворот — прорыв азиатской субстанции.» Но, в проти­воречие с этим, другой философ: «Пока старые большеви­ки не были истреблены — над ЦК и ЧК клубился дух демо­кратии». (Померанц. Попал бы ты к ним туда!)
От октябрьского переворота мой обзор несколько разветвится: наши плюралисты стопроцентно единодуш­ны в осуждении старой России и в игнорировании Фев­раля — но с Октября разрешают себе различие оценок, правда не слишком пёстрое. От этого чтение их не так безнадёжно уныло, как я опасался; бывает написано сов­сем не зло, и не со злости.
Можно встретить такое: «Ленин прежде всего был гений, и нет сомнения в его субъективно честных намерениях... Обаяние его всё ещё сильно в России, перед ним всё ещё благоговеют и преклоняются». (Очень сер­дечно, узнаёте? Это Левитин-Краснов. Да это так общеиз­вестно, что и западным радиостанциям указано не крити­ковать Ленина, чтобы... не потерять аудиторию в СССР!) «Слово "советский" глубоко привилось в России и не вы­зывает у большинства населения отрицательных эмо­ций.» «Советская "нация" существует... Положительные идеалы "советскости"» (это — наследник коммунистическо­го вожака). «Коммунистический интернационализм — об­щемировое движение с общечеловеческими целями» (это — присоединившийся М.Михайлов) — а не какой-ни­будь «прорыв азиатской субстанции», да и приняли же большевики «самую разумную и умеренную эсеровскую программу» по земле (просто: отобрали всю землю госу­дарству и весь урожай). Правда, «правящая партия надру­галась над идеалами» (мне и самому неудобно, но это — Шрагин). — «Перерождалась и умирала сама пар­тия.» Той, в которую «я вступила радостно, давно нет в живых» (Р.Лерт). Позволительно поправить — что та самая, которая в Киеве 1918 года, вместе и с молодым ак­тивом, творила первые каннибальские убийства, а сего­дня — в Абиссинии, в Анголе. И хотя «не берусь ответить, почему произошло то, что произошло», но «отречения от моего прошлого никто не дождётся». Какая способ­ность к развитию! Дальше и «советское отношение к ли­тературе, к мысли — это вовсе не выражение советских идей», — так понять, что русская традиция, что ли? И, на­конец, отступая, отступая по ступенькам, всё ж упинаются, что советское правительство — не «самое гнусное» на планете. (Копелев. А отчего бы тогда не назвать, какое же гнусней?)
Историю своего просветления и умственного обо­гащения плюралисты не скрывают: «новая интеллиген­ция» — от XX съезда КПСС. «В 1953 почти никто не созна­вал реальности.» (Совсем уж глупенькими народ пред­ставляют. Сознавали — десятки миллионов, да уже полегли, или языки закусили. «Не сознавали» — кто был на элитар­ном содержании.) А потом «у интеллектуалов будто пала катаракта с глаз». «Только тогда у них открылись глаза на колоссальные преступления прошлого» (Синявский). И как не стыдно такое печатать? Кому «открыл глаза XX съезд» — вот это и есть рабы: о миллионных пре­ступлениях им должны открыть сами палачи, иначе они не догадываются.
Да Михайлов-то, издали глядя, раньше их всех и от­крыл: «Что во всём виновата марксистско-ленинская иде­ология — не выдерживает никакой критики... Идеология ничего не определяла». Когда уничтожают целые классы по 20 миллионов человек — это оказывается всего лишь «жажда власти». «И борьба с религией ведётся не из-за идеологии, а из-за власти», — без уничтожения верующих какая же нынче власть может устоять? «Идеология никог­да — (и в коминтерновские времена) — не определяла внешней политики Кремля»! Ну, а из «жажды власти» и американские политики погрызывают друг другу глот­ку, так что это всё понятно, близко, обыденно, и бояться Западу нечего. Да идеологию «мировой революции или построения социализма» наш автор называет «передо­вой», её-то тем более нечего бояться.
Наиболее изо всех раздумчивый Шрагин настойчи­во убеждает нас: «дело не в марксистской идеологии, а в нас самих». О да, конечно, в высшем смысле — в нас са­мих, да! Во всяком грехе, которому мы поддаёмся, напри­мер сотрудничаем на марксистских кафедрах, прежде всего виноваты мы сами. И в том, что сегодня человече­ство на 50% уже проглочено коммунизмом, на 35% туда ползёт, а на 15% шатается, — виноваты сами эти 50, и эти 35, и даже те 15. Но почему уж так вовсе «не в идеоло­гии»? Если мы умираем от яда, хотя бы и добровольно вы­питого, — хил наш организм, что не мог сопротивиться, — но яд всё-таки был?
Итак, что же мы получили в результате величайше­го исторического и т.д. интернационального (межнацио­нального) акта? Ну конечно же — «то, что у нас называют социализмом», — «это государственный капитализм». — «Го, что зовётся у нас социализмом, есть типически-ази­атское — и русское в том числе — порождение.» — «У вну­треннего строя СССР ничего общего с социализмом нет», «когда-то начали строить совсем другое общество» (пожить бы тебе в том военном коммунизме, когда баржами топи­ли, да расстреливали крымских жителей через одно­го). — «В России коммунизм в прошлом» (да сбудется это как пророчество!), Сталин-де погубил и убил истинный коммунизм, — размазывает Чалидзе самое затасканное представление о Сталине, какое на Западе мызгают уже четверть века — с XX съезда, когда у всех у них «катаракта пала». (И американская радиостанция с дрожью в голосе спешит передать эту новинку в СССР. )
Никто из плюралистов не взялся нам нарисовать подробное историческое полотно, как это коммунизм хо­тел утвердиться, да не вышло на русском болоте. Но дают нам некоторые бесценные детали. «Ведь не угрожали же тем, кто именовал бы (города и улицы) по-прежнему, ни аресты, ни расстрелы, ни даже увольнения с работы.» (Это в подлом контексте выражено, что быдло русский народ сам не хотел постоять за своё прошлое.) О, корот­ка же память! О, ещё как грозило! Промолвили бы вы «Тверь» или «Нижний Новгород» — где бы вы были? Мой Тверитинов погиб на этом, и случай подлинный. А и за уличный вопрос «где Таганрогский проспект?» вместо «Будённовского» — вели вас в милицию тотчас, и неизве­стно с возвратом ли. — «Враждебность интеллигентской и народной психологии в терроре 30-х и 40-х го­дов.» — «Не случайно жертвы партийных чисток получают название "врагов народа".» — «Вина русской интеллиген­ции перед самой собою» (а не перед народом). — «Интел­лигенция не была информирована, разделена взаимным недоверием и страхом» (как будто масса была информи­рована и не разделена тем же), и не из советской интел­лигенции состоял «контингент давителей», — да побыва­ли, побывали, и в прокуратурах, и в ЧК. (Особенно когда «над ЧК клубилась демократия».) А — среди пылающих партийных, комсомольских активистов и доносчиков 20-х и 30-х годов? «Представляют большевизм естествен­ным порождением интеллигенции, однако это неверно.» (Однако это уже некрасиво, это как в 1937 отречься от осуждённого брата. Все ревдемы все революционные го­ды никогда не оклеветывали так большевиков: верно чув­ствовали их частью себя, из-за того и бороться с ними не умели.) А — кто ж они, большевики? — да «всё равно что черносотенцы». — А всё это раскулачивание, 15 миллио­нов жизней, против чего интеллигенция никогда не про­тестовала, а кто и тёк в деревню в городских бригадах-от­рядах, и можно бы теперь хоть покраснеть? — нет! — это «крестьяне сами увлеклись собственным раскулачивани­ем». (Ахнешь! И это нашлёпал уважаемый дисси­дент.) — «Колхозы — чисто русская форма.» (Смотри её во всех веках: план посева из города, бригады, палочки тру­додней, ночная стрижка колосков.) — «Лишь русские и китайцы могут находить этот социальный порядок ес­тественным.»
То есть «природное» вечное «русское рабство», о котором уже столько нагужено.
А плюралисты — не рабы, нет! Но и не подпольщи­ки, и не повстанцы, они согласны были и на эту власть и на эту конституцию — только чтоб она «честно выпол­нялась». Это не один только приём диссидентов был — «соблюдайте ваши законы!» (впрочем, это добавляло им и мужества стояния). Те писали так в СССР и пишут в эмиграции: «У правозащитников не было цели устано­вить в Советском Союзе другой политический строй или хотя бы определённо изменить тот строй, который су­ществует». Они никак не схожи ни с бойцами белого дви­жения (из того «рабского народа»), ни с крестьянами-партизанами 1918—1922, ни с донскими и уральскими казаками (всё из тех же «рабов»), ни с Союзом защиты родины и свободы в московском подпольи, ни с ярослав­скими и ижевскими повстанцами, ни с «кубанскими сабо­тажниками», — а это всё наша сторона. В моём «Иване Денисовиче» XX съезд и не ночевал, повесть досягала не «нарушений советской законности», а самого коммунис­тического режима. На нашей стороне не знали мудрости
Померанца, что не надо бороться с окрепшим злом: мол, через 200 лет оно само изведётся; что коммунистическо­му перевороту в Индонезии не следовало противосто­ять, ибо это «вызвало резню». Так и нашей Гражданской не следовало затевать? — а сразу сдаться переворотчикам? «Пусть Провидение позаботится, как спасти то, что ещё можно спасти.» Против безжалостной силы, которая сегодня обливает жёлтым дождём лаосцев и афган­цев, накопила атомные ракеты на Европу, — не надо бо­роться? Конечно, живя в Советском Союзе, очень преду­смотрительно так выражаться. Но ведь это и искреннее убеждение многих плюралистов, что коммунизм — не зло.
А мы, воюй не воюй, — всё равно «рабы». И — «ре­волюция в России осталась национальным делом».
Так — заканчивается «тоска по истории». Так — мерк­нут волшебные переливы плюрализма. Увы, увы, где-то на свете он есть, да что-то нашим не достижим.
Так — не надолго и не далеко разветвлялись тече­ния плюрализма, вот они снова все плотно текут прове­ренным руслом. — «Это растление человеческих душ не содержит в себе ничего специфически коммунистическо­го.» — «Русский социализм вылился в формы, специфич­ные для данного народа.» — «Сталин возможен был только потому, что русскому человеку нужен был новый царь-Бог.» — «Из-под коммунистической маски — традицион­ная российская государственность», советское общество «приобрело структурные очертания Московского царст­ва». — «Хитрый татарский механизм.» — Большевицкое «обоготворение техники — это трансформированное суе­верие крестьянского православия». — «Россия строила своё народное государство» — и получила, что хотела: партия и народ едины, власть общенародна, держится на­родом, — это мы и в «Правде» читаем, это и общий глав­ный пункт плюралистов, об этом и все рефрены постоян­но раздражённого Зиновьева.
В какую же плоскость сплющил сам себя этот плю­рализм: ненависть к России — и только.
Таким единым руслом потекли, что в десятке их главных книг даже не встретишь названия «СССР», толь­ко пишут «Россия, Россия», можно подумать, что от ду­шевного чувства. И даже чем явнее речь идёт об СССР — тем с большей сладостью выписывают: нынеш­няя «Россия делает достаточно гадостей, а в будущем мо­жет их наделать и ещё больше». А всё ж иногда и пому­чит научная добросовестность: ну Россия ладно, Россия или там «Советский Союз — это терминологический трюк», — а как же остальные 30 стран под коммунизмом? - они тоже «в структурных очертаниях Московского царства»? И тут, кто пофилософичней, находит мудрый ответ: «К русскому варианту вообще склонны отсталые страны, не имеющие опыта демократического разви­тия». Вот это называется утешил, подбодрил! Так таких стран на земле и есть 85%, так что «хитрый татаро-месси­анский механизм» обеспечен. А в оставшихся 15% был бы социализм самый замечательный! — да только их рань­ше проглотят.
Худ же прогноз.
Прогнозы? В будущем «тоталитаризм может даже отбросить атеизм». (М.Михайлов. Жди-пожди, кто ж от своего фундамента откажется? Да никого озверённее не ненавидели хоть Маркс, хоть Ленин — как Бога.) — В осво­бождении от тоталитаризма «национальное возрожде­ние совершенно ни при чём». — «В качестве обществен­ного человека русский человек останется навсегда ра­бом» (Синявский). — Программы будущего? «Есть все основания надеяться, что повторится Февраль и повто­рятся свободные выборы в Учредительное Собра­ние — (будто то были выборы) — и никакие враги плюра­листического строя не смогут его разогнать.» — Одни предполагают, что обойдётся без революции (неясно, от­куда тогда Февраль), другие (Плющ) откровенно жаждут революции, которая изменит «и политическую сферу, и экономику». Кто видит лучшим выходом — «как предло­жил Ленин»! — избрать в нынешний ЦК «сто простых ра­бочих» — (непонятно, почему Ленин при власти сам же их и не избрал) — можно и нужно инженеров и учёных, но не ото всего населения, а от крупнейших предприя­тий, институтов, и, разумеется, чтобы все они были чле­нами партии, — и так СССР, простите, Россия, будет спа­сён. Дело в том, что «для великого и образованного наро­да все дороги ведут к демократии, притом основанной на социалистических идеалах». У народа нет навыков демо­кратии? — неважно, но «есть потребность в ней». Один (Янов) заносится и на более решительный проект: пред­лагает внутри переходной России между спорящими группировками или классами установить западный, видимо военный (?), арбитраж. Есть и так: «Обязательно должно сохраняться государственное планирование, пока мы не перейдём к коммунизму» (курсив мой). Спасибо!
А вот — закружившийся планетарист. Он вообще отказывается решать будущее в пределах одной страны: «не будет даже полутора лет и ни для одного народа спо­койной жизни, посвященной только внутренним зада­чам». (Упаси нас Бог от такого будущего! и жить не надо.) Идёт «подготовление человечества к общемировому объ­единению», «путь планетаризации человечества необра­тим», «так называемое "национальное самосознание"», «никаких национальных государств вообще в мире не бу­дет», — а будет общемировое правительство?
Страшная картина. Грандиозный нынешний кабак ООН, безответственный, на пристрастных голосованиях, не способный ни на какой конструктивный шаг и за 40 лет не решивший ни одной серьёзной задачи, — да наделить его кроме парламентарных прав ещё и исполнительными? Если даже в малых странах, где всё обозримо, то и дело от­крываются коррупции, скандалы, — то кто ж докричится мировому зевлу о нуждах своего отдалённого края? Всё бу­дет — в чужих, равнодушных, а то и нечестных руках. Это уже — конец жизни на Земле. Если серьёзно уважать «швей­царский» принцип, что местное управление должно быть сильнее центрального, то в этой иерархии что остаётся всемирному правительству? Ноль. Тогда — и зачем оно?
Но — снова же об интеллигенции. Дело в том, что интеллигенция «самим фактом своего существования ут­верждает права личности» — и «именно поэтому всегда была и остаётся чужда народу»... Да и вообще: «протест их индивидуален, они никого не хотят вести за собой». И даже: «Вести за собою массы могут лишь демагоги, вы­брасывающие "народу" вовсе не те лозунги, которые на­мерены осуществить». Вот те раз. А как же тогда с ценно­стью демократии, и из чего состоят демократические вы­боры? Да не волнуйтесь, успокаивает нас запредельный демократ: даже «самые обманчивые, демагогические, подкупные выборы в каком-нибудь американском шта­те—в моральном, этическом, духовном и христианском смысле несравнимо выше всей (курсив автора) многовековой истории русского самодержавия». Потому что «идео­логия демократического общества определяема стремле­нием к Богу»... (И тот же самый автор убеждал нас, что марксистско-ленинская идеология ни в чём не виновата, ибо «идеология ничего не определяла».) А например, «вполне законно сомневаться, что монополия католичес­кой церкви в Польше была бы намного лучше, чем моно­полия коммунистической партии». И вот: «Террористы появляются только там, где в самом деле под видом демо­кратии скрывается какая-либо форма неравенства перед законом, а значит и скрытый авторитаризм». А так как террористы кишат более всего в Западной Европе — то и...? Разбирайтесь сами.
Всё говоримое тут о плюралистах отнюдь не отно­сится к основной массе третьей, еврейской, эмиграции в Штаты. В их газетах на русском языке круг авторов, а значит и читателей, далеко обогнал наших плюралис­тов в понимании Запада. Они — всё яснее видят язвы Америки и всё отчётливей о них говорят. Приехав в эту страну, эти люди хотели бы прежде всего не теоретизи­ровать о демократии, а видеть тут элементарный госу­дарственный порядок. Но тем вопиюще обнажается тыл плюралистов, в котором они были уверены! И теперь они публично жалуются на еврейскую эмиграцию, что та находит американские свободы избыточными до опасности. Нельзя без улыбки читать жалобы Шрагина, его возмущение трезвыми пожеланиями новой эмигра­ции: ограничить вмешательство общественного мнения в дела правительства; усилить административную власть за счёт парламентаризма; укрепить секретность государственных военных тайн; наказывать за пропа­ганду коммунизма; освободить полицию от чрезмерных законнических пут; облегчить судопроизводство, при явной виновности преступника, от гомерического адвокатского формализма; перестать твердить про пра­ва человека, а сделать упор на его обязанностях; воспи­тывать патриотическое сознание у молодёжи (караул! что это делается? куда мы попали??); запретить порно­графию; усилить сексуальный контроль; искоренить наркотики из молодёжного употребления; и ещё о многом подобном — о гибели школы, о моральной гибели детей. Но это идёт в полный развал идей высочайшего и широчайшего демократизма, с которыми наши плюра­листы приехали из Москвы! Они-то привезли, что «Аме­рика через Вотергейт очищалась от грязи вьетнамской войны», а тут — отчаяние: «большинство эмигрантов на­строены антидемократически», «антидемократическое настроение как единственно возможное...», «почему среди выходцев из Советского Союза антидемократы берут верх?». Увы, и ещё я должен отличить: иные авто­ры эмигрантских еврейских газет и журналов не скры­вают, что навек пронзены русской культурой, литерату­рой, и нападки на Россию в целом у них заметно реже, они открыли в себе глубину сродства с Россией, какой раньше не предполагали. Не то плюралисты. «Выбрав свободу», они спешат выплеснуть в океан самовыраже­ния, что русские — со всей их культурой — рабы, и на­всегда рабами останутся.
Комично печальное впечатление от того, как плю­ралисты несут и слагают свои жалобы и надежды к сто­пам Запада, ослеплённо не видя, что Запад сам себя уже не способен защитить.
Кто активнее, кто менее, они спешат преподнести Западу свои советы, как держаться относительно комму­низма. Но вместо ожидаемого плюралистического спект­ра мы и тут встречаем довольно унылое однообразие. Мы уже видели, что по их оценкам либо не коммунизм вино­ват в том, что делается в СССР, либо даже это вообще не коммунизм. — «Борются против коммунизма и тем расхо­дуют силы впустую.» Чёрную и опасную работу — снова, и впредь, и вечно выстаивать против живого коммуниз­ма — они оставляют другим. Себе они видят более акту­альные задачи. — «Логически невозможно доказать, что русский вариант коммунизма единственно возмо­жен.» — «Кто знает, возможен и бархатный коммунизм?» «Чего нам бояться? Зачем рисовать грандиозный
образ мирового зла? ... Они тоже начинали с борьбы за добро.» (Померанц. И даже я бы добавил: во скольких странах прямо сегодня на наших глазах начинают с борьбы за до­бро при помощи автоматов и ракет.) А вот европейские марксистские компартии — это «грозная опасность Со­ветскому Союзу». — «Мне не хочется встречать анафемой первые шаги еврокоммунизма.» «Такое важное явление, как еврокоммунизм.» (А меж тем — он уже и испарился.)
Еврокоммунизм — надежда, а угроза — это русская «националистическая банда», которая всё уже пригото­вила, чтобы сменить Брежнева в СССР. И когда касается этого — ещё острее сужается весь ожидаемый спектр плю­рализма. «Проблема национализма» — любимейшая для их изданий, и даже когда вот сейчас собрались в Бостоне на литературную вроде бы конференцию — то сразу же и сбились на проблему «национализма». И — одиноко, и — осуждаемо прозвучали отдельные голоса (да и совсем не тех философов, кем наполнена эта глава), что, может быть, этот пресловутый «национализм» — попытаться бы понять? и даже войти с ним в союз? Нет! нет! — отрезали вершители, выступая и по дважды. И — восстановили то единомыслие, какое беспомешно течёт все эти годы по их плюралистическим каналам и в западные уши. Не дать, не дать русским очнуться к национальному со­знанию!    
Где Западу разобраться? Почему ему не верить — ес­ли сами русские предупреждают: будет «православный фа­шизм»! «Крест над тюрьмой вместо красного фла­га»! — Синявский, по «Штерну» — «кроткий христианин из СССР», «через него в Россию возвращается Бог», по «Вельтвохе» — славянофил, а сам себя публично не раз называл православным, — так зря на своих не скажет? До него осторожно указывали плюралисты: «У нашей интел­лигенции есть все основания быть предубеждённой про­тив православия», православная Церковь прежде должна «вернуть себе доверие интеллигенции», — то есть право­славию ещё надо заслужить себе место в плюрализме. А тут — «Сны на православную Пасху», название вызыва­ет особое доверие, православие так и выпирает из груди автора. А он — эссеист не простодушный, не однослой­ный, вот умеет вовремя увидеть и нужный сон, умеет и пропользовать слово, так вывернуть абзац и фразу, что как бы совсем не от него, неизвестно от кого, вдруг вы­ползают эти нужные каракатицы: «Крест над тюрьмой вместо красного флага». Кто это? где это? А — лови. Уме­ет как-нибудь так состроить, пугануть: «Альтернатива: ли­бо миру быть живу, либо России» (и в языке раскоряка: древ­няя форма рядом с «альтернативой»). И каждый здраво­мыслящий откинется в ужасе: ах, вот как} И нас о том предупреждает русский? Какой же выход, какой же выбор подсказывается прочему миру, если он хочет жить?..
И — никто из плюралистов не возразит, не остано­вит. Да ведь — истины же нет, и никто не знает «как надо» и «как не надо».
Нераздумчивым американцам как угодно вывора­чивают нашу старую историю, чтобы состроить эстакаду Грозный-Пётр-Сталин, а все века русской жизни пото­пить в болотной невыразимости. А чего стоит нечестное, неосмысленное употребление термина «неославянофи­лы» (как и в XIX веке «славянофилы» изобретено оппо­нентами, кличкой-дразнилкой), — вот уж ни одного живо­го «славянофила» сейчас в России не знаю (пардон, кро­ме Синявского). Есть патриоты умирающей родины — так так надо и говорить, не юля. А если «профессиональному историку» потребуется срочно под перо славянофил XX века, так не глядит на ведущих — Дмитрия Шипова, Александра Самарина — а хватает ничтожного Шарапова и сдувает с него пыль в глаза. Вот так и мотают нам «исто­рию» на шарапа. А произошла кровавая революция в Иране — наши честные и образованные плюралисты за­дули во все трубы, что православие — это и есть ислам­ский фундаментализм, и даже ещё кровавей. Лепят басен­ки о «голубях» и «ястребах» в Кремле, об обещательной смене старого поколения вождей на молодых, и как СССР можно обуздать и направить торговлей с советски­ми «динамичными менеджерами», лавочный анализ, и на этом строят прогнозы на тараканьих ножках, — а в их компетентности вольная американская демократия не смеет усумниться. Так и читаем мы в видных американ­ских изданиях: то «Брежнев — миротворец» (Янов, перед вторжением в Афганистан), то «советская агрессия — ста­рая сказка», «от коммунизма остались одни слова». Наш плюрализм до того не имеет объемного взгляда, что, вме­сте с Западом, не видит, как коммунизм шагает через горные хребты и океаны, с каждым ступом раздавливает но­вые народы, скоро придушит и всё человечество вместе с плюрализмом, — нет! При таких мировых событиях у наших плюралистов: то злокозненный мессианизм, ко­торым якобы пылала масса русского народа от XV века до XX; то тёмное православие; то гнилость русской исто­рии (обновлённой лишь идеалистическими ленинскими годами); мракобесие всех национальных течений и уче­ний, извечная скотскость народа; и новая опасность для всего человечества — русского выздоровления, которое непременно станет ещё страшнейшим тоталитаризмом.
А забегливые спешат забежать перед Западом и многобрызно: у русских националистов — «братское со­единение с режимом»! «Сближение "правых диссиден­тов" и официальной Новой Правой»!
Сближение — через кандалы. «Брата» Огурцова догноили 15 лет до конца и послали умирать в лесоповальную глушь. И второй восьмёркой, до тех же 15 лет, догнаивают «брата» Осипова. И посадили на второй срок «брата» Бородина. Не как врагов-плюралистов, не как тех свободомыслящих журналистов отпускали на Запад, не как враждебного Синявского, «единственно опасного из писателей эмигрантов» (как понял из интервью с ним «Штерн»), — освободили из лагеря досрочно. (Предлага­емые им аспекты двоятся: «Монд», 7 июля 79 — «находил­ся в плохих отношениях с лагерной администрацией»; «Штерн», октябрь 81 — «благодаря хорошему поведе­нию».)
Победа «Новой Правой» будет — «конец детанта и усиление гонки вооружений» (да куда ж ещё усиление?), их цель — «реставрация сталинизма», «сочетать лени­низм с православием». И громко срывается метучая журналистическая чета (Соловьёв и Клепикова): «Секретная Русская Партия — очень мощная и всё захватывает», «у неё есть свой ЦК, теневой кабинет, железная связь между Москвой и провинцией», даже «защита памятни­ков старины связана с Госбезопасностью», «в этом обще­стве особенно видна зловещая роль Русской Партии». И даже добавим: только эта националистическая банда и могла задумать уничтожить русский Север — повернуть реки, затопить пространства, а сам русский народ так отечески привести к вымиранию. — «КГБ и Русская Пар­тия имеют тенденцию перекрываться», хотя «большин­ство основателей Русской Партии — журналисты и лите­раторы». (Что-то соскользнули, тут уже не так страшно.) Да жми железку до конца: «Русские националисты — по­просту фашисты и используют немецкие приёмы», «Рус­ская Партия переходит в национал-фашизм». (Всё та же чета.) — «Они нагло следуют аргументам и процедурам (очевидно, газовым камерам?), которыми пользовались их германские братья по оружию.»
Тут уже — сердце Запада не откажет, в реакции мож­но быть уверенным: русских надо уничтожать! А комму­низм меж тем — вовсе затмен и исчез.
Эти настойчивые призывы — уже не по-русски пе­чатаются, не для эмигрантов, а — для американских про­стаков, и формируют же мнения, и обещают действия. Афганистан? Польша? — на Западе шлются проклятия не советскому имени, но русскому, и плюралисты не попра­вят, но сами то и создают. «Русский империализм», «за жёсткую внешнюю политику СССР ответственна "Рус­ская Партия"», этот гибрид лагерников с маршалами... Так — неразумно, безумно толкают Запад повторить гит­леровскую дорожку: воевать не против коммунизма, а против русского народа.      
Никак не обещали нам в спектре плюрализ­ма — лжи и обманных приёмов. Уж их-то можно было ос­тавить советской пропаганде? Нет, прихвачены по на­следству.
Отчасти по московско-ленинградской нечувстви­тельности к страданиям деревни и провинции (эти два города полвека были усыплены и подкуплены за счёт ог­рабления остальной страны), наша образованщина слепа и глуха к национальному бытию, не научилась видеть и не тянется видеть процессы истинные, грандиозные: вода, воздух, земля, еда, отравленные продукты, семья, выми­рание, новое брежневское наступление на деревню, уничтожение последних остатков крестьянского уклада; что 270-миллионный народ мучается на уровне африкан­ской страны, с неоплаченной работой,  в болезнях,при кошмарном уровне здравоохранения, при уродливом образовании, сиротстве детей и юношества, оголтелой распродаже недр за границу, — но читайте журналы и сборники плюралистов: об этом ли они пекутся? Если бы действительно заботились о России — то почему ни о чём об этом? Для многих народов нашей страны дума се­годня упёрлась в простое: они вымирают, ещё останутся ли на земле? Но ни у кого из плюралистов мы такой кру­чины не встречаем. Как их предшественники и отцы спо­койно пропустили тотальное уничтожение ещё ленин­ских лет, тотальное вымирание Поволжья, потом геноцидную коллективизацию, голод на Украине, на Кубани, послевоенные потоки Гулага (только заметили вовремя партийные чистки 37-го года, «космополитов» и «дело врачей»), так и сегодня наши плюралисты не замечают, что Россия — при смерти, что она уже — обмерший полу­труп, — а кружится на павшем теле хоровод оживлённых гномов, всё нащебечивая своё. Для доверчивого Запада переписывают нашу новейшую историю по вехам дисси­дентских выступлений. Преувеличением столичного дис­сидентства и эмиграционного движения отвратили вни­мание мира от коренных условий народного бытия в на­шей стране, а лишь: соблюдает ли этот режим-убийца свои собственные лживые законы? После своевременной эмиграции их забота теперь: возликует ли неограничен­ная свобода слова на другой день после того, как кто-то (кто??) сбросит нынешний режим. Их забота — над каки­ми просторами будет завтра порхать их свободная мысль. Даже не одумаются предусмотрительно: а как же устро­ить дом для этой мысли? А будет ли крыша над головой? (И: будет ли в магазинах не подделанное сливочное мас­ло?)
Сколько среди них специалистов-гуманитаристов — но почему ж нам не выдвигают конкретных соци­альных предложений? — да разумными давно бы нас убедили! Чем восславлять себя безграничными демокра­тами (а всех инакомыслящих авторитаристами), да рас­шифруйте же конкретно: какую демократию вы рекомен­дуете для будущей России? Сказать «вообще как на Запа­де» — ничего не сказать: в Америке ли, Швейцарии или Франции — всё приноровлено к данной стране, а не «во­обще». Какую вы предлагаете систему выборов: пропор­циональную? мажоритарную? или абсолютного боль­шинства? (От выбора системы резко меняется состав парламента, и большие меньшинства могут «проглаты­ваться» бесследно, либо, напротив, никогда не составит­ся стабильное правительство.) Должно быть правитель­ство ответственно перед палатами или (как в Шта­тах) — нет? — ведь это совсем разно действующие схемы, и если, например, парламентское большинство обязано поддерживать «своё» правительство из одних партий­ных соображений — то это опять власть партии над на­родным мнением? А степень децентрализации? Какие вопросы относятся к областному ведению, какие к цент­ральному? Да множество этих подробностей демокра­тии — и ни об одной из них мы ещё не слышали. Ни одно­го реального предложения, кроме «всеобщих прав чело­века».
Они — демократы «вообще». Но должны ли мы по­верить, что они жаждут власти реального народного большинства, а не своего «культурного круга», чьё управ­ление и будет «демократия»?
А — переходный период? Любую из западных сис­тем — как именно перенять? через какую процеду­ру? — так, чтоб страна не перевернулась, не утонула? А ес­ли начнутся (как с марта 1917, а теперь-то ещё скорей начнутся) разбои и убийства — то надо ли будет разбойни­ков останавливать? (или — оберегать права бандитов? мо­жет, они невменяемы?) и — кто это будет делать? с чьей санкции? и какими силами? А шире того — будут вспыхи­вать стихийные волнения, массовые столкновения? как и кто успокоит их и спасёт людей от резни?
Ни о чём об этом наши плюралисты не выражают забот.
Ну, скажут, и пусть их? Там, в России, их здешний гулок не воспринимается как имеющий значение, а тем более как угроза нашему реальному будущему.
Если бы опыт Семнадцатого года не пылал у меня под пальцами — вероятно, и я не придал бы значения. Но что-то становится — весьма похоже. Уже основательно мы испытали один раз, как нас заболтали и проторили «стране рабов» дорогу в светлое будущее.
                                        Вот рыскают по свету, бьют баклуши,
                                               Воротятся — от них порядка жди.
Они наворачивают, наворачивают — а как бы опять не вокруг нашей головы, как бы опять не затмить нам гла­за. Прежде чем Россия придёт в сознание — уже напра­вить это сознание. И уже сейчас, где могут, наталкивают по русскоязычному радио, чтобы правильно повести ос­тавшееся там население.
Скажут: ну, не такие ж это крупные фигуры, как те прежние. Да а те, разобраться, нешто было крупные? Ка­ких история выпускает на арену — те и действуют. Да не верстаются нынешние и к либерально-демократической эмиграции 20-х годов, ни по масштабу, ни по уровню мыс­ли, ни по общественному опыту, — а ведь насколько пре­восходят тех по возможностям. Те — перебивались с кор­ки на корку, убивались заработать сотню франков, не зна­ли где голову приклонить, а напечатать статью в крупном французском или американском издании им было много лет недоступно. Эти — основывают собственные изда­тельства, журнал за журналом (уже сейчас их выходит в эмиграции столько, что хватило бы на всю Россию), ез­дят по конференциям, открыты им и западные газеты, открыты и университетские кафедры без подробного спроса о научном багаже, их слушает Запад, молодой и не молодой. Их влияние на Западе несравнимо с влиянием всех предыдущих эмиграции из России.
А если оглядеть круг личностей шире, чем цитиро­ванные здесь: ведь десятилетиями жили в столицах, и многие служили на деликатном идеологическом фрон­те — марксистскими философами, журналистами, очер­кистами, лекторами, режиссёрами кино и радио, даже пропагандистами ЦК, референтами ЦК, даже прокурора­ми! — и нам, с лагерного и провинциального дна, справед­ливо казались неотличимы от цекистов и чекистов, от коммунистической власти. Они жили с нею в ладу, ею не наказывались и с нею не боролись. И когда я в окружа­ющей советской немоте 50-х годов готовил свой первый прорыв через стену Лжи — то именно через них прорыв, через их ложь, — и ни от кого из них нельзя было ждать поддержки. И вдруг — открылась возможность некоторым двинуться на Запад, и они двинулись, где-то по пути тихо роняя свои партийные билеты. И по другую сторону Ат­лантического океана
вдруг стали исключительно смелы в суждениях о советской жизни, вчера успевали там, сего­дня здесь, и громко рассказывают, как они, чистые и не­подкупные, тяжело страдали в грязных гнёздах пропаганды ЦК, или прокуратуры, или союза писателей и журналис­тов, опубликовавши в СССР кто по три, а кто и по десятку книг и множество статей, и записывают себе в послужной список поставленные в СССР пьесы, фильмы, — а что это всё было, если не ложь, ложь и ложь? И никто из них — ни о д и н! — не раскаялся, не заявил публично, что это он и за­плёвывал наши глаза ложью, не рассказал ни о каком своём соучастии, как он, хотя бы часть своих лет, укреплял и про­славлял коммунистический режим и получал от него на­грады. Их философия: это — скотская народная масса виновата в режиме, а не я. Им и в голову не приходит, что настоящее творчество начинается не с безопасного (или даже опасного) сатирического разоблачения других, а с поисков своей собственной вины и с раскаяния.
Сегодня от Февраля то различие, что перед тем нельзя было «проговориться», тогдашние плюралисты вещали совершенно открыто в 50 газетах и с 50 трибун, и можно было заранее видеть, что они готовят (но, по не­опытности, не понимал почти никто, и даже многие сами они). А теперь, в СССР, все истинные взгляды, процессы, мысли, настроения, желания скрыты под казённой вме­няемой однообразностью режима, под его чугунной кор­кой. И обнажиться могут только в эмиграции — но и как же откровенно! История вот произвела и показала нам предупреждающую пробу.
Чем крупней народ, тем свободней он сам над со­бой смеётся. И русские всегда, русская литература и все мы, — свою страну высмеивали, бранили беспощадно, по­читали у нас всё на свете худшим, но, как и классики на­ши, — Россией болея, любя. А вот — открывают нам, как это делается ненавидя. И по открывшимся антипатиям и напряжениям, по этим, вот здесь осмотренным, мы мо­жем судить и о многих, копящихся там. В Союзе все пока вынуждены лишь в кармане показывать фигу начальст­венной политучёбе, но вдруг отвались завтра партийная бюрократия — эти культурные силы тоже выйдут на по­верхность — и не о народных нуждах, не о земле, не о вымираньи мы услышим их тысячекратный рёв, не об от­ветственности и обязанностях каждого, а о правах, пра­вах, правах, — и разгрохают наши останки в ещё одном Феврале, в ещё одном развале.
И в последней надежде я это всё написал и взываю, и к этим и к тем, и к открывшимся и к скрытым: господа, товарищи, очнитесь же! Россия — не просто же географи­ческое пространство, колоритный фон для вашего «са­мовыражения». Если вы продолжаете изъясняться на русском языке, то народу, создавшему этот язык, несите же и что-нибудь доброе, сочувственное, хоть сколько-ни­будь любви и попытки понять, а не только возвышайте образ, как (Амальрик, «Синтаксис», № 3, стр. 73) «у пивной, размазывая сопли по небритым щекам, мычит»... — а мат оставляю докончить вашим авангардным бестрепетным перьям.
Теперь вот читаю, что понаписали за эти годы лич­но против меня, — редко встретишь честную полемику, то и дело выверт, натяжка, ложь. Вот видный культуртре­гер («культура — это религия нашего времени») дважды или трижды приписывает мне в западной прессе: то же­лание «восстановить византизм Третьего Рима» (с какого брёху?), то иметь в России теократию, то «православного аятоллу». И это — не ошибка одного ума или натяжка од­ного полемиста, но от одного к другому так и потекло, и все указуют: «Солженицын предлагает теократию». Да — где же, когда? — да перетрясите мои десять вышед­ших томов и найдите подобную цитату! Ни один не при­водит. Значит, заведомо знают, что лгут? Да, вкруговую знают, что лгут, — и лгут!
На «аятоллу» мне пришлось всё-таки ответить, ис­ключение, уже заврались за пределы. Ответил — абзацем в 80 слов (считая предлоги и союзы). Эткинд мне в от­вет — 1300 (пропорция неуверенности), и при том ни те­ни извинения, что я публично оболган, а взамен — новая ложь; будто я «учу», что «критерий нации — предки, то есть кровь». Да где же это я так «учил», что «критерий нации — кровь»? Откуда это «то есть»? Цитаты — не жди­те, и не дождётесь, ибо её не существует. Очередная под­тасовка, а литературовед мог бы прочесть «Ленина в Цю­рихе» потоньше. Наши предки — да, это прежде всего на­ше духовное наследство, ими определяется оно, и из того вырастает нация, и из душевной связи с родной землёй, а не с любой случайной, где досталось расти. И у Лени­на — душевной связи с Россией мы не видим нигде, ни в чём, никогда. И если в Соединённых Штатах в поль­ской, теперь и вьетнамской, семье растёт ребёнок — то каким бы образцовым гражданином Штатов он ни вы­рос, и даже если он никогда своей родины не видел, — всё же к сердцу его с наибольшим отзывом прикладывается боль его дальней родины. Отчего же иначе все поляки, вот уже и в четырёх поколениях живущие в Штатах, так бурно и больно отозвались на события именно в Польше, а не в Камбодже или в Эритрее? И кто же настаивает,
что это — «кровь»? Это — предки, духовное воспитание, наци­ональная традиция. И вот отчего Соединённые Штаты и за 200 лет ещё не спаялись в единую нацию, но раздира­емы сильными национальными лобби.
Или вот распространённый приём плюралистов: выхватить удобную цитату, но не из меня, а из кого-ни­будь — В.Осипова, Н.Осипова, Удодова, Скуратова, Шиманова, Антонова — я может быть тех авторов и в глаза не видел, не переписывался, тем более в одни сборники не входил — неважно, дери цитату и лепи её Солженицыну, он ведь на лай не отгавкивается, значит — прилепится. Раз тот так написал — значит, и Солженицын так думает!
И этим нехитрым приёмом не брезгуют многие плюралисты — начиная от «примкнувшего» М.Михайло­ва. И «Синтаксис», претендующий, кажется, стать этало­ном нашего эстетического вкуса и утончённого мышле­ния, — в первом же номере своём громит некоего Шиманова,  преградившего дорогу всей свободной русской мысли, — разоблачитель-предупредитель мечется, мечет­ся по шимановской конструкции, и выясняется зачем: вот он собрал и выкладывает, что нашел «общего» у Шиманова с Солженицыным: всякий нехристианский на­род _ варварский, а Китай — особенно; задача русского народа — охранить христианство от «жёлтой опасности»; говоря об «образованщине», конечно имеют в виду «си­онских мудрецов», и именно они должны быть устранены как главное препятствие на пути русской нации.
Какие сотрясательные выводы о Солженицыне! И насколько же бы они прогремели, если бы взять цита­ты да прямо из Солженицына! Да — нету таких цитат. Да — неоткуда их взять. Только вот — соскрести с Шима-нова, местами, и то плохонько.
И первым вкладом в бриллиантную диадему буду­щего законодательства вкуса принимает главный Эстет от суетливого коммивояжёра — дешёвую дутую подделку. И как же не побрезговать — в тени-то, позади-то: ведь эта­кая мусорная стекляшка, пожалуй, и в диссонанс со взя­тыми напрокат гравюрами Фаворского?
Да ведь вот мой десяток томов, да ведь вот дюжина исторических глав — критикуйте! разносите! раздолье! Тут и целая желанная программа есть для разноса — Шипова (пока поглубже, чем всё предложенное нашими плюра­листами), петит ли мелок, глаза не берут? Нет! Подобно коммунистам, спорят со мной как с партийным публици­стом, и только. Накидываются со всеми трубами на ка­кой-нибудь один абзац какого-нибудь интервью.
Но когда я пишу: «Винить нам некого, кроме самих себя», — такой фразы и подобных умудряется не заметить никто из двух дюжин критиков, а дружно голосят, что в «русской революции Солженицын винит исключитель­но инородцев». Затем есть ещё сручный приём: цитату взять истинную, но вырвать её из текста, но истолковать ложно, но извратить. Такой отмычкой воспользовались сразу несколько плюралистических авторов, в том числе, увы, и разборчивый Померанц, выхватя фразу из моего «Раскаяния». Фраза —самого общего характера: что в рас­каянии трудно вовсе освободиться от памяти, односторонен твой грех или обоесторонен, всё же температура разная, не на церковной исповеди, но в человеческом бы­ту, — и кто же от этого свободен? Да, это не высота хрис­тианского исповедального покаяния, но статья не ему и посвящена, а повседневному человеческому раская­нию, у него и пределы. Вот она: «Если обиженный нами когда-то обидел и нас — наша вина не так надрывна, та встречная вина всегда бросает ослабляющую тень. Татар­ское иго над Россией навсегда ослабляет наши возмож­ные вины перед осколками Орды». То есть простая мысль: не мы к ним первые пришли. И это относится к со­бытиям шестисот лет, протекших от сокрушения Орды, — тут и подчинение Казани, и Астрахани. Но, выхватив фразу из контекста, изо всего строя статьи, бессовестно истол­ковали её — один! другой! третий! четвёртый! — именно в том смысле, что этим я одобряю советское выселение татар из Крыма!
Не прослеживал, кто из них первый придумал (дру­гие — перенимали). Изо всех обращусь лишь к тому, от ко­го нельзя было ожидать. Григорий Соломонович! Ведь Вы призываете, чтобы даже в разоблачении Гулага, мил­лионных коммунистических уничтожений, не было бы «пены на губах». Отчего ж — не к государственному деяте­лю, но к писателю, никому не рубившему головы, — Вы допускаете ей пениться на Ваших собственных? и не при­стыдите единомышленников и Ваших учеников? Судя по Вашей статье, Вы «Архипелаг» прочли, и Вы помните, что я пишу там о страданиях выселенных крымских татар и сочувствую я им или тем, кто их выслал. А ещё, может быть, Вы читали и «Раковый корпус» — и запомнили, с ка­кой нежностью описан умирающий татарин Сибгатов, лишённый вернуться в Крым? (Одно из самых «непро­ходных» для цензуры мест «Ракового корпуса».)
И после этого — вот так выворачивать? А ученики зовут Вас «кротчайший мудрец»...
И весь расчёт — только на то, что я всё равно смол­чу, занят Узлами — и не отвлекусь?
Не у меня, это у ваших плюралистов — «татарский», «татаро-мессианский» — первая брань.
Какие же цели ставит себе эта бесчестная дискус­сия? Что доброе надеются ею построить в русском будущем? Почему нашему гордому интеллектуальному плюра­лизму с первых же шагов понадобилась ложь? Неужели без неё не выстраивается аргументация? Самые дотош­ные книгоеды из них беззастенчиво сочиняют, не приво­дя ни единой цитаты, — потеряли всякую осмотритель­ность.
И насколько можно верить последовательности плюралистов? «Права человека» относятся ко всем лю­дям или только к ним самим? Вот я воспользовался самым скромным из прав человека — не поехать по приглаше­нию на завтрак, и свой отказ объяснил в письме к Прези­денту. И какой же это вызвало гнев плюралистов: я должен был поехать! чтобы придать весу всему их коллективу приглашённых! И некто Любарский пишет задыхательную статью (и снова пропорция неуверенности: в три ра­за длиннее, чем моё письмо Президенту). И снова: что в моём письме главное, существенно, — то обмолчать или вывернуть, «не понять», зато нравоучительно втолковы­вать, кем из диссидентов (кроме почему-то Синявского) я пренебрег — хотя в моём письме ясно сказано, что состав участников от меня тщательно скрывали, и Любарский знает, что он был объявлен лишь вослед. С привычным советским вывертом втискивает меня в компанию Бреж­нева, «Литгазеты», обвиняет в безответственном повто­рении «бредовых мнений» «какого-то генерала» из «ка­кой-то американской газеты», — извольте: «Вашингтон пост», ведущая столичная, генерал Тейлор, командовав­ший объединённой группой начальников штабов, а стра­тегическую идею избирательно уничтожать русских ядерными ударами ему подали из университетских кру­гов, профессор Гёртнер.
С таким гневом свободные плюралисты никогда не осуждали коммунизм, а меня эти годы дружно обливали помоями — в таком множестве и с такой яростью, как вся советская дворняжная печать не сумела наворотить на меня за двадцать лет. Очень помогло им, что западная пресса, особенно в Штатах, в руках левых — и легко, и охотно эту травлю переняла и усвоила.
Сколько лет в бессильном кипении советская образованщина шептала друг другу на ухо свои язвительности против режима. Кто бы тогда предсказал, что писателя, который первый и прямо под пастью всё это громко вы­звездит режиму в лоб, — эта образованщина возненави­дит лютее, чем сам режим?
  «Фальсификатор... Реакционный утопист... Пере­стал быть писателем, стал политиком... Любит защищать Николая I (?)... "Ленин в Цюрихе" — памфлет на исто­рию... "Ленин в Цюрихе" — карикатура... Оказался бан­кротом... Сублимирует недостаток знаний в пророчес­кое всеведение... Гомерические интеллектуальные пре­тензии... Шаманские заклинания духов... Ни в грош не ставит русскую совесть... Морализм, выросший на базе нигилизма... Освящает своим престижем самые пороч­ные идеи, затаённые в русском мозгу... Неутолимая страсть к политическому пророчеству с инфантилиз­мом... Потеря художественного вкуса... Несложный писа­тель... Устройство сознания очень простое и близкое по­давляющему большинству, отсюда общедоступность. (Вот это их и бесит. А я в этом и задачу вижу.) Фанатик, мышление скорей ассоциативное, чем логическое... Пе­на на губах, пароксизм ненависти... Политический экс­тремист... Волк-одиночка... Маленький человечек, мсти­тельный и озлобленный... Взращённый на лести... Хо­дульное высокомерие... Одинокий волк, убежавший из стаи... Полностью утратил контакт с реальностью... Лу­натик, живущий в мире мумий... Легко лжёт... Пытается содействовать распространению своих монархических взглядов, играя на религиозных и патриотических чувст­вах народа (ну, буквально из "Правды")... Пришёл к нео­сталинизму... Его сталинизм полностью сознательный... У Ленина и Солженицына абсолютно одинаковое пони­мание свободы... По его мнению, коммунистическая сис­тема не подходит России только из-за того, что она не­русская (не из-за того же, что атеистична и кровава?)... Капитулировал перед тоталитаризмом... Яростный сто­ронник клерикального тоталитаризма... Аятолла Рос­сии... Великий Инквизитор... Солженицын, пришедший к власти, был бы более опасным вариантом теперешнего советского режима... Его поведение запрограммировано политическими мумиями, которые однажды уже поддержали Гитлера (отчего не самим Гитлером?)... Опасность нового фашизма... В его проповедях и публицисти­ке — аморальность, бесчестность и антисемитизм на­цистской пробы»... И наконец: «Идейный основатель но­вого Гулага»...
И это всё написано не замороченными иностран­цами, но моими, так сказать, так сказать... соотечест­венниками. И так нарастал от года к году, раздражён­ный, оскорблённый тон плюралистов, что даже этих, кажется уж высших, обвинений им казалось ма­ло — и стали лепить больше по личной части: «...Ослеп­ление рассудка... Помрачение рассудка ослабило мо­ральные тормоза... Наведенное безумие... Удар славы тем сильней раскалывает голову, чем менее плотно её нравственное наполнение».
И требовали, чтоб я наконец замолчал, не высту­пал перед Западом! (Уж я ли не молчу? Не управляемся от­казывать всем западным приглашениям.) И прямо так и вопрошали: зачем я выжил? — и на войне, и в тюрьме, и сквозь рак. И объявляли меня — уже вполне конченным, хоронили (мыши кота).
И — как не перемывали в сплетнях мои собствен­ные признания! — как будто они первые дознались, от­крыли. Ни одна моя покаянная страница не осталась без оживлённого обтанцовывания, на каждую находились низкие оппоненты, кто выплясывал, скакал, указывал, торжествовал, как будто я скрывал, а он разоблачил. (А ведь среди этой публики — и писатели есть. И — как же они себе мыслят литературу без признаний?)
Так постепенно сводили клеветы под единый купол и ещё такой приём придумали, наглядное пособие: напе­чатать серию фотофантазий на «род Солженицы­ных» — морда за мордой, тупица за тупицей — презрен­ный род, каким только и может быть всякое русское кре­стьянское порождение. Или, как выразился левый «Мидстрим» (остроумный Макс Гельтман): «в его родо­словной все крестьяне до того, что коровьим навозом почти замараны писательские страницы».
А в левом американском «Диссенте» шустрая чета (всё те же Соловьёв и Клепикова) приоткрыла опасную связь: «Отрицательные черты Солженицына являются чертами России, и расхождения с ним его либеральных оппонентов относятся не к нему, а к самой России... Чита­тели могут любить или не любить Солженицына, но это равносильно любви или нелюбви к его стране... Связь с отечеством его не прервана, а скорей усилилась изгна­нием, подобно тому как — (оцените сравнение) — части раздавленного червя извиваются, пытаясь соединиться».
И усвоили, и печатно употребляют как самоясное выражение — «люди Солженицына», — то есть как будто мною мобилизованы, обучены, и где-то существуют, и тайно действуют страшные когорты. Да очнитесь, гос­пода! Если бы я непрерывно ездил на конференции, как вы все это делаете, всё организовывал бы комитеты, или мостился бы к госдепартаментским, как вы этим за­няты! — но я заперся, уже 6 лет тому, для работы и даже трубку телефонную в руки не беру никогда. Да у вас пере­полох от ненависти и страха. Ваша дружная сосредото­ченная ненависть немало и убеждает меня в правильнос­ти и полезности для России моей тропы.
Естественное возрождение русских умов и русских сил там и сям, признак не до конца умершей нации, — вы принимаете за заговор?
...Так с удивлением замечаем мы, что наш выстра­данный плюрализм — в одном, в другом, в третьем при­знаке, взгляде, оценке, приёме — как сливается со стары­ми ревдемами, с «неиспорченным» большевизмом. И в охамлении русской истории. И в ненависти к право­славию. И к самой России. И в пренебрежении к кресть­янству. И — «коммунизм ни в чём не виноват». И — «не на­до вспоминать прошлое». А вот — и в применении лжи как конструктивного элемента.
Мы думали — вы свежи, а вы — всё те же.
1982